окнах, все вместе возили заболевших мам во взрослые больницы, а детей, которым позволяли анализы, – в театр. Один парень устроил передвижную музыкальную установку из больничной тележки для еды: «наверх поставил синтезатор, вниз – колонки, прикрутил стойку от капельницы, а на нее – микрофон. И с этой установкой он ездил по РДКБ. Он пел песни даже тем, кто лежал в боксах, через стекло»[7]. Законопатив щели, в которые сквозил ветер неустроенности, прихожане отца Александра как будто приоткрыли в больничных коридорах форточку человечности, стараясь сделать жизнь в отделении онкогематологии похожей на нормальную.
Отец Александр Мень успел всего год проходить в детскую больницу. Девятого сентября 1990 года священника убили недалеко от подмосковного храма, где он служил. Но Группа милосердия при Российской детской клинической больнице, составившаяся из его прихожан и тех, кто пришел за ними, продолжит дело, начатое отцом Александром. И станет называться его именем.
* * *
Место отца Александра в больничных коридорах занял его духовный сын Георгий Чистяков – владевший пятью языками историк, филолог, профессор РГГУ и правозащитник, решивший принять сан после гибели учителя. С фотографий отца Георгия смотрит на нас молодой доктор Чехов – очки, бородка, тонкие черты лица. Именно отец Георгий договорился с руководством РДКБ и переделал конференц-зал в больничный храм, который стали называть детским. Вместо икон в нем были рисунки. От Жени Жмырко, 17-летней красавицы, которая умерла мучительной смертью от лейкоза (в России его научатся лечить только спустя десять лет), на стенах стихийного храма осталась Богоматерь с лицом диснеевской принцессы. На жертвеннике лежала пробковая доска с фотографиями детей. На службах сидели, а не стояли: берегли силы и мамы, и дети. А на ступенях бывшего конференц-зала ждала прихожан большая и мягкая поролоновая лошадь Семеновна, любимица маленьких пациентов.
В начале XXI века в детской больнице, куда за последней надеждой привозили со всей России маленьких пациентов с различными видами рака и другими тяжелыми заболеваниями, мест на всех не хватало. Необходимых лекарств отечественная промышленность не производила, импортные нужно было покупать за границей и как-то провозить сюда. Чтобы сделать пересадку кроветворного костного мозга, которая давала шанс на жизнь при онкогематологических и некоторых других заболеваниях, донора приходилось искать в западных регистрах, по сути банках крови: отечественных еще не существовало. Но и там совпадения были редки, и тысяч долларов стоил как сам поиск, так и активация донора[8]. Транспортировать через границу клетки костного мозга – задача, мягко говоря, непростая. Соблюсти необходимые для трансплантации строжайшие санитарные условия в реалиях постсоветских больниц едва ли возможно. Дети умирают. В реанимацию к ним не пускают. Обезболивание есть только в больничных стенах. И те, кто мог бы жить, уходят в муках.
Священник ничего не может поделать с этими проблемами. Но для мам, детей и волонтеров РДКБ его личность имела не меньшее значение, чем фигуры врачей. Все годы своего служения, с 1993-го до кончины в 2007-м, отец Георгий пытался находить смысл и утешение там, где было одно страдание.
Ту часть добровольцев, которая работала в отделении гемодиализа, где смертность была самой высокой, отец Георгий стал называть зондеркомандой: приходилось постоянно помогать семьям хоронить детей.
Стремясь поддержать семьи с больными детьми, Георгий Чистяков переживал, что люди стараются не видеть чужой боли, зажмуривают глаза, затыкают уши. Морги в больницах, говорил священник, часто прячут на заднем дворе, чтобы никто никогда не догадался, что здесь иногда умирают: «Чтобы не бояться смерти, используем что-то вроде анальгетика». А в результате человек, которому плохо, тяжело и больно, остается наедине со своей болью. Мы, считал отец Георгий, бросаем его одного на самом трудном месте жизненной дороги: «А надо почувствовать боль того, кто рядом, почувствовать во всей ее полноте, неприкрытости и подлинности, разделить ее, пережить ее вместе».
Для волонтерской ячейки эти слова стали символом веры, для Лиды Мониава – ответом на вопросы: не кто виноват, но что делать.
Придя в РДКБ по объявлению о наборе волонтеров, влившись в сложившийся там костяк добровольцев и узнав отца Георгия, Лида воспримет его как второго важнейшего человека в своей жизни: он словно договаривал то, о чем они говорили с Дидуровым в рок-кабаре, – заниматься другими людьми.
Постепенно все привыкли видеть в больничных коридорах рясы священников и халатики волонтеров – тех, кто потом создаст будущую профессиональную благотворительность. Вскоре в больничном детском храме приняли крещение многие. Мамы приходили сами и приводили детей, ища у отца Георгия облегчения, чуда и просто поддержки. Кого-то он крестил прямо в стерильном боксе, входить и выходить из которого после пересадки костного мозга много дней было запрещено, и только еду и лекарства передавали через маленькое окошко, да еще иногда протягивалась туда рука священника.
Однажды Чистякову довелось крестить двух сестер. Одну руку он положил на голову девятнадцатилетней Дианы, много дней неусыпно дежурившей на стульчике у окошечка бокса, а вторую просунул через это окошко к лысой головке ее младшей сестры Дины в камере-одиночке… И произошло чудо: после крещения Динины анализы вдруг пошли вверх, и на некоторое время ей стало легче.
* * *
Одним из волонтеров РДКБ была Катя Марголис. Внучка расстрелянного в годы репрессий философа Густава Шпета, выросшая в Переделкине по соседству с Пастернаками, Катя – художник, писатель и мама двух маленьких дочек – в начале 2000-х проводила все свободное время в детской больнице. Она пришла в РДКБ вслед за своей младшей сестрой Аней, которая по благословению отца Георгия занималась с детьми в отделении пересадки почки. И если Георгий Чистяков был духовным центром волонтерской ячейки, то Катя Марголис – художественным.
Катины воспоминания о том времени – вереница лиц и историй, не только дающих представление об обитателях и нравах детской больницы, но и бросающих отсвет на историю страны. Марголис вспоминает запечатанные двери, длинные коридоры, то, как волонтеры задолго до пандемии коронавируса облачались в перчатки, скафандры, бахилы, а потом открывалась дверь – и за ней оказывался совсем новый, неизвестный мир.
В этом мире страшно умирала 16-летняя девочка, и ее высокопоставленная мама безуспешно пыталась достать морфин на черном рынке. У семьи беженцев из Карабаха, уже потерявшей в переездах одного ребенка, второй ребенок заболел раком. Болезнь еще одного мальчика безнадежно запустили: семья жила в глуши, и, чтобы накопить денег на бензин для машины скорой помощи, всей деревней целое лето собирали грибы и ягоды.
Четырехлетнего Леву из неблагополучной семьи Катя Марголис была готова забрать к себе: как и его братья и сестры, Лева мог оказаться в интернате. Лечение мальчику не помогло, и теперь ему предстояло вернуться в Сыктывкар, а оттуда
